VII. Ученый и государство

 

Один из летчиков самолета, с которого была сброшена бомба на Хиросиму, в последующие годы пытался протестовать против того общества, которое превратило его в убийцу. Для этого он не выступал на митингах. Он совершил несколько уголовных преступлений, которые привели его в тюрьму и позволили властям представить его сумасшедшим, чтобы общество не поняло смысла его протеста.

Ни один из физиков, принимавших участие в изготовлении атомной бомбы, не впал в такую крайность. Но мало кто из них не задавал себе вопросов о собственной роли в этом и вообще об ответственности ученых в современном мире.

Можно отметить жест молодой англичанки Элен Смит, которая работала ассистенткой у Макса Борна. Узнав о существовании атомной бомбы, она бросила физику и стала изучать юридические науки. Может быть, если хорошенько поискать, можно отыскать еще несколько аналогичных случаев. Но трудно найти в этом что-либо иное, нежели личное бегство, путь к спасению только самого себя. Те, кто вовремя вступил на этот путь, успокоили себя, они могут не задавать себе неприятных вопросов. Но сама проблема от этого не исчезла. Нельзя уничтожить физику и ее применение, отказавшись заниматься ею.

В 1954 году один из создателей водородной бомбы Ганс Бете исповедовался в своих мучениях: «Я должен сказать, что меня никогда не покидала глубокая озабоченность... Меня преследует ощущение, что я действовал в ошибочном направлении. Но, увы! — что было, то было».

Эйнштейн никогда не мог простить себе того, что привлек внимание Рузвельта к возможности создания атомного оружия: «Если бы я знал,— заявил он после войны,— что немцам не удастся создать атомную бомбу, я бы и пальцем не пошевелил».

Оппенгеймер таких сожалений не высказывал. Но в 1956 году, усталый и морально истощенный, он произносит следующие слова: «Мы сделали работу за дьявола». Уже в 1947 году (еще до катастрофы, которая заставила его пересмотреть свою точку зрения на различные стороны американской демократии) он признавал существование «глубокой растерянности и моральной тоски», которые поразили значительное число физиков, принимавших участие в создании атомной бомбы.

Очень часто обсуждается вопрос, были ли в состоянии ученые-атомники в какой-то определенный момент остановить процесс, который привел к производству оружия массового истребления. Если углубиться в историю, как бы просматривая фильм от конца к началу, можно легко обнаружить те роковые места, когда принятие иного решения коренным образом изменило бы ход последующих событий. Гейзенберг с глубокой убежденностью заявил, что если бы вся небольшая группа физиков в 1939 году совместно решила, что атомная энергия не должна использоваться для военных целей, так бы и было. Даже после первого взрыва в Аламогордо ученые-атомники, и прежде всего Оппенгеймер, еще были в состоянии предотвратить катастрофу Хиросимы. Но Оппенгеймер поступил иначе. Правда, он колебался при решении вопроса о создании водородной бомбы, но в конце концов не только присоединился к работе над ней, но впоследствии даже отрицал существование других причин для колебаний, кроме соображений чисто технического порядка. И, безусловно, он использовал весь свой авторитет, чтобы внести идейный разброд в среду тех ученых-атомников, которые сразу после войны требовали быстрых действий, чтобы положить конец гонке вооружений, представляя им в искаженном свете проекты контроля, разрабатывавшиеся в вашингтонских кабинетах.

Позиция Оппенгеймера в этом вопросе весьма последовательна. Она согласуется как с участием Оппенгеймера в создании после войны сети воздушного наблюдения вдоль границ Советского Союза, так и с доносом на ученых-атомников, подозреваемых в принадлежности к коммунистической партии или в симпатиях коммунистам. Все это выглядит логичным и даже морально обоснованным с того момента, как человек принимает за чистую монету официальную оценку американского общества середины двадцатого столетия. Оппенгеймер присоединился к этой точке зрения, попав под влияние генерала Гровса и органов безопасности: отечество Джефферсона воплощает добро, прогресс, демократию; зло представлял Гитлер, но больше всего коммунисты.

Каким образом столь тонкий ум человека, готового на каждом шагу вскрывать всевозможные противоречия, смог принять эти упрощенческие, еретические взгляды? Роберт Юнг считает, что «обращение» Оппенгеймера относится к тому времени, когда генерал Гровс потребовал от Вашингтона, чтобы вопреки докладам органов безопасности Оппенгеймер был подтвержден в должности руководителя Лос-Аламосской лаборатории. Юнг пишет, что тогда же «Роберт Оппенгеймер принял решение целиком посвятить себя служению родине. Впервые он считал, что прочно вошел в действительность, безусловно, приодетую в грубоватое одеяние, но в условиях которой такие люди, как Лесли Гровс, вели игру во всей ее жестокости, оставаясь всегда готовыми последовать советам высшего ума. Спустившись с поднебесных высот, он не был больше простым интеллигентом, лишенным практического смысла и солидных привязанностей. Наконец, наконец-то, он стал в строй».

Возможно, что это удобное ощущение факта слияния с обществом особенно воздействовало на сына иммигрантов-израильтян, который испытал неисчислимые затруднения, пока не добился признания определенных кругов высшего американского общества. Оппенгеймер всегда испытывал потребность в популярности, в поклонении. В разговорах, касающихся «дела Оппенгеймера», Юнг упоминает об этом этническом комплексе. Однако не следует доверять подобного рода объяснениям; они внешне соблазняют своей правдоподобностью, но никуда не ведут, если только не заводят слишком далеко. В конце концов, у Эйнштейна было значительно больше мотивов реагировать именно так, но он никогда не сделал ни одного такого шага, ни разу не капитулировал перед конформизмом. Вместо того чтобы служить поводом для ничего не дающих психологических спекуляций, судьба «отца атомной бомбы» должна стать толчком к постановке значительно более общей и более реальной проблемы взаимоотношений между Ученым и Государством в эпоху, когда труд ученых имеет столь важное значение для судеб государств.

В 1940 году эти отношения приняли в странах Старого света трагический характер как для науки, так и для личной безопасности большинства ученых. Германия Гитлера и Геббельса осуждала вкупе и марксизм, и психоанализ, и квантовую физику как «еврейские науки». Mutatis mutandis, положение в СССР с первого взгляда казалось не лучшим. Сталинский догматизм вытравлял идеалистическую ересь во всех без различия формах обновления научной мысли. Однако эта инквизиция принесла меньше вреда, чем можно было ожидать, во всяком случае в том, что касается физики. Она не мешала ученым продолжать исследования в своих лаборато-риях в том направлении, которое они считали правильным. При некоторой поверхностной аналогии между судьбой науки в Германии и СССР существовало принципиальное различие. В СССР культурные ценности играли первостепенную роль. Каковы бы ни были ошибки Сталина, значение научных изысканий в стране, строящей социализм, никогда не оспари-валось и не могло оспариваться. Денежные ассигнования, моральная поддержка, средства для воспитания нового поколения ученых предоставлялись без ограничений. Но шпиономания, свойственная Сталину, тяжело отразилась на судьбах иностранных ученых, которые считали, что нашли в СССР убежище и возможности для продолжения своих работ: Это стало известно западным физикам, когда в 1938 году Нильс Бор отправил в СССР двух своих учеников для выяснения возможности размещения новых беженцев из Австрии. Подобные сообщения в значительной мере способствовали впоследствии легкому восприятию учеными «демократического» мифа Государственного департамента Вашингтона: служить мощи Соединенных Штатов, с каким бы врагом им не пришлось бороться,— значит защищать дух свободы, столь же ценный для науки, как хлеб для человечества. Многие ученые-атомники не принимали столь примитивной схемы. После капитуляции Германии колебания и случаи открытой оппозиции развитию атомного оружия стали учащаться.

Но все же приходится констатировать, что в конце концов последнее слово осталось за военными и политиками и что сопротивляющиеся быстро «исправлялись» — случай с Бете красноречив. Оппенгеймер и Теллер тоже не нарушили логики системы.

Объяснять это личными психологическими особенностями, честолюбием, стремлением к «искусству ради искусства», желанием иметь успех, далеко не достаточно. Равным образом нельзя сказать, что ученые-атомники занимались своим делом, не обращая внимания на встававшую перед ними моральную проблему. Не признавались ли они в обратном?

Истина значительно проще, и нет оснований сомневаться в глубокой искренности Роберта Оппенгеймера, когда он уже после войны вновь и вновь возвращается к мыслям о противо-речии между наукой и властью, о необходимости спасти ценности «либеральной» 1 цивилизации и предупреждает, что в противном случае наступит длительное затмение прогресса. Написанные им на эту тему страницы не лишены величия и силы, и почти нет интеллигентного человека, который не поддержал бы самым решительным образом эти утверждения Оппенгеймера. Но вопрос о том, каким должно быть то общество, которое сумело бы возвыситься над временными требованиями, сохранить непреходящие ценности и позволить им расцвести,— другой вопрос. Оппенгеймер решил его по-своему. Но он, сам того не желая, подчеркивает иррациональность своего выбора, утверждая (а он делал это неодно-кратно), что невозможно решать политические проблемы при помощи одних только выступлений научной мысли.

 

Наука и дух свободы

Мы не будем касаться этих дебатов. Отметим только то убедительное красноречие, с которым Оппенгеймер в книге «Открытый мозг» показывает, что в практике научно-исследо-вательских работ развиваются такие моральные и интеллектуальные качества, которые должны быть перенесены и в другие области. Первым качеством является отсутствие чувства непреложности авторитетов. Это совсем не означает, как мы уже видели, что на каждом шагу следует ставить под сомнение все ранее установленное и проверенное; наоборот, наука консервативна в том смысле, что она действует методом дальнейшего развития, а не отбрасывания уже достигнутого. Но на фронте исследований, на поле битвы за достижение новых знаний надо постоянно учитывать возможность ошибки, причем это настолько важно, что усовершенствование техники для выявления возможных ошибок является одновременно и условием, и мерилом прогресса. Поэтому отсутствие догматизма, признание сложности действительности, осторожность в утверждениях являются неотъемлемой частью научных изысканий. «Ученый свободен задавать любые вопросы, требовать любых доказательств, исправлять любые ошибки.

Каждый раз, когда в прошлом науку использовали для создания новых догм, догматизм оказывался несовместимым с прогрессом науки.

В конце концов, или догматизм уступал, или и наука, и свобода гибли вместе».

Таким образом, по Оппенгеймеру, между научными изысканиями и демократической идеологией страны Декларации прав человека и гражданина существует своего рода презумпция гармонии. Наука процветает, раз она развивается в условиях естественной свободы, и, взаимно, дух науки укрепляет основы либерального общества.

К скромности в утверждениях, к отказу от любого догматизма современная наука присоединяет практику постоянного сотрудничества, коллективных усилий. Ученый составляет часть гармоничного общества; его повседневная деятельность, сама суть работы придают ему определенные моральные качества, мудрость и чистоту. Важная задача в решении проблемы взаимоотношений между ученым и обществом состоит в том, чтобы сделать доступными для всего человечества те духовные ценности, которые присущи пока лишь научным кругам.

Именно в этом, а не в чем-нибудь другом состоит вклад современной науки в культуру и прогресс всего общества. Это не так-то просто осуществить, и, следя за мыслью Оппенгеймера, мы ясно понимаем: он ставит под сомнение возможность передавать именно эти достижения науки. Ибо то, что надо передавать другим, состоит не в сущности достигнутых знаний, а в опыте завоевания этих знаний, опыте, который принадлежит только тому, кто сам его пережил. В процессе достижения новых знаний существует принципиальное различие между самим открытием и обучением результатам открытия на факультетах учебных заведений. Никакие педагогические ухищрения не могут сгладить это различие. Лабораторный опыт, который студент должен повторить, заранее зная его результат, представляет собой нечто совершенно отличное от опыта, который ставится впервые, наощупь, чтобы вырвать у природы ее секрет. И еще значительнее различие между завоеванием новых знаний и их популяризацией для широкого применения.

В результате, хотя Оппенгеймер и избегает этого, можно прийти к выводу, вытекающему из ранее высказанных им постулатов: в современном мире ученый представляет собой человека, отличного от других, своего, рода высшее существо, поскольку он обладает сокровищами, которые нельзя по самой их сути разделить между всеми, и поскольку он живет более благородной жизнью, в которой рациональное мышление сливается с действиями. Особое положение ученого роднит его с художником: «Существует всегда связь, заметная аналогия, несмотря на чрезвычайно различные условия, несмотря на то, что они ведут жизнь, все более и более различающуюся по своим характеристикам: человек науки и человек искусства всегда живут на краю непостижимого. По мере продвижения вперед их творческого духа и тот, и другой должны привести новое в гармоническое единство с привычным, старым. Оба они должны искать равновесия между новым и синтезом старого; оба должны бороться за то, чтобы установить некоторый порядок во всеобщем хаосе. В работе и в жизни они должны помогать друг другу и всем людям. Они могут проложить путь, который свяжет искусство и науку друг с другом и со всем широким миром многообразными, изменчивыми, драгоценными узами всемирной общности».

Ученый, наделенный особой, почти мистической миссией, но освобожденный от прямой ответственности за ход мирских дел, должен тем не менее играть роль советчика, вдохнови-теля. Пример — роль самого Оппенгеймера в период между его уходом с поста руководителя Лос-Аламосом и низвержением его с пьедестала волей отдела кадров Комиссии по атомной энергии.

Не только Оппенгеймер, но и другие ученые, интеллигенты, писатели мечтали о «софократическом» обществе, во главе которого стояли бы люди науки. Подобного рода мечты рождались потому, что люди, естественно, сопоставляли разумные требования ученых, их уважение к спокойствию, их плодотворную деятельность с историей человеческого общества, характеризующейся неразумными поступками, беспорядком, страстями и насилием. В равной степени эти мечты — реванш за глупость политических руководителей, за непонимание ими мира ученых, за их глупое скряжничество, когда дело касается ассигнований на научные изыскания, протест против преследований и тирании полицейских государств.

Выдающийся британский астроном Фред Хойл в свободное время писал научно-фантастические романы. Он изложил такие убаюкивающие мечты в довольно странном рассказе под названием «Черное облако», в котором звучит призыв «Ученые всех стран, соединяйтесь!». И в этом призыве не только ирония. Хойл рисует картину, когда в условиях катаклизма, который угрожает всей планете, один ученый захватывает всю власть и диктует свою волю правительствам во имя великого благоденствия всего человечества. Этот ученый погибает, испепеленный почти сверхъестественной молнией, потому что он возвысился слишком быстро и хотел завладеть неземными знаниями.

Молния, которая поразила Оппенгеймера, была далеко не так величественна: она сверкнула из досье, в котором были собраны доклады агентов ФБР и маккартистских инквизиторов. Она поразила не только человека, но и миф о существовании гармонии между ученым-философом и государством американской демократии.

Во имя этого мифа Оппенгеймер построил первые атомные бомбы. Он принял участие в подготовке решения сбросить их на мирное население японских городов. Он не присоединился к усилиям большинства ученых Соединенных Штатов, пытавшихся убедить общественность в необходимости потребовать от правительств отказаться от средств массового истребления человечества. И в конце концов он присоединился к создателям термоядерной бомбы.

Остракизм, которому его подвергли в 1953 году, Оппенгеймер встретил не без достоинства; с ним решительно солидаризировались все те, от кого он сам ранее отмежевывался. Безусловно, у него было время поразмыслить над тем мнением, которое он вынес на суд своих слушателей во время лекций по британскому радио, о «все более квалифицированном разрушении человеческого ума властью полиции, более развращенной, если не более могущественной, чем стихийные бедствия, вызываемые самой природой...». В тот момент, когда Оппенгеймер произносил в Лондоне эти слова, досье полковника Паша уже было на столе президента Эйзенхауэра и ожидало его возвращения в США.

Оппенгеймер в какой-то мере отмежевался от власти, он даже заявил, что сейчас, когда перед человечеством стоят столь важные проблемы, все правительства являются «жестоко анахронистскими». Но он продолжал исповедывать прописные азы антикоммунистического конформизма.

 

Оппенгеймер и советская наука

Эти антикоммунистические настроения сильно подрывают значение высказываний Оппенгеймера о советской науке. В 1945 году он был еще довольно хорошо осведомлен о советских работах, чтобы не разделять оптимизма американских официальных лиц, будто русские долгие годы не смогут овладеть атомной энергией. В те времена генерал Гровс заверял комиссию Конгресса: «В самом лучшем случае Советам потребуется от пятнадцати до двадцати лет...». В начале 1953 года, после первых советских термоядерных испытаний, Оппенгеймер считал, что СССР отстал от США на четыре года и что это отставание сохранится. Но он не хотел успокаивать этим своих соотечественников; наоборот, он разъяснял, что после накопления известного количества бомб это неравенство не сможет помешать одной великой державе уничтожить другую. Но утверждение, будто советские ученые-атомники отстали и останутся в этом положении, не соответствовало дей-ствительности.

На оценку Оппенгеймера оказала влияние та система призм, которую он сам себе построил и через которую смотрел на советское общество.

Советская ядерная физика начала свое развитие примерно в 1930 году, в частности в Харьковском физико-техническом институте. Первый циклотрон в Европе, построенный еще до циклотрона Фредерика Жолио в Коллеж де Франс, начал действовать в Радиевом институте в Ленинграде. Другой циклотрон был построен накануне войны в Ленинградском физико-техническом институте. В 1939 году Бродский опубликовал диссертацию о разделении изотопов урана. Курчатов и Френкель примерно в одно время с Бором и Фришем дали теоретическое обоснование распада ядра урана. В 1941 году Курчатов опубликовал работу о возможности цепной реакции распада урана, и Академия наук СССР сообщила о создании спе-циальной Комиссии по урану. В газете «Известия» от 31 декабря 1940 г. была помещена статья «Уран-235», в которой можно было прочесть, что человечество скоро откроет новый источник энергии, в миллионы раз превосходящий все существовавшие до этого, что господство человека над природой вступает в новую эпоху, что человек получил возможность производить любое количество энергии и использовать ее для избранных им целей.

Если вспомнить, что в это же время Эйнштейн и европейские ученые-атомники, бежавшие в США, боролись за то, чтобы вашингтонские власти поняли необходимость атомных исследований, становится ясно, что советское «отставание» относится всего-навсего к области политической мифологии. Часто делают напрасные попытки представить себе, что произошло бы, если б не случилось того или иного события. Однако можно с большой долей уверенности утверждать, что, если бы не было гитлеровского нашествия, первые атомные реакторы были бы построены Жолио во Франции и Курчатовым и его сотрудниками в СССР, а не Энрико Ферми в Чикаго в 1942 году.

Значительный выигрыш Соединенных Штатов во времени образовался к 1945 году из-за стечения ряда обстоятельств: отставания Европы, стонавшей под пятой фашизма, и гигант-ского скачка военного производства в США, совершенного по инициативе ученых, среди которых главную силу составляли ученые, бежавшие из Европы.

Харьков был оккупирован, Ленинград — в осаде. Московский институт атомной физики вступил в строй в 1943 году, во время последнего немецкого наступления в направлении сто-лицы. В изысканиях по осуществлению цепной реакции распада атомного ядра урана советские ученые-атомники могли рассчитывать только на свои собственные силы. Американские службы безопасности зорко следили за тем, чтобы к их союзникам не просочилась никакая информация: это было бы «изменой», по выражению самого Оппенгеймера. Сталинская шпиономания лишила СССР ценной помощи ученых-эмигрантов. Наконец, СССР в условиях войны не мог предоставить в распоряжение своих ученых таких средств, какие были затрачены в США на создание Ок-Риджа и Лос-Аламоса.

Похоже, что во время войны советские ученые концентрировали свои усилия, с одной стороны, на теоретических исследованиях структуры атомного ядра, а с другой — на пер-спективах промышленного использования энергии атомного распада. Только после уничтожения Хиросимы и Нагасаки (а подлинная направленность этого события, очевидно, была ясна советским руководителям) Курчатов получил приказ как можно скорее создать атомную бомбу. Через два года, в 1947 году, СССР заявил, что «секрета» атомной бомбы больше не существует. В 1949 году Оппенгеймер входил в состав комиссии, изучавшей фотоснимки верхних слоев атмосферы, доставленные американским бомбардировщиком, на которых были видны следы первого советского атомного взрыва. Бывший руководитель сверхлаборатории в Лос-Аламосе мог лучше, чем кто-либо другой, понять, что четырехлет-ний промежуток (с момента первого атомного взрыва в Аламогордо) ни в коей мере не означал постоянной разницы в уровнях науки и техники обеих стран. Наоборот, взрыв атомной бомбы означал, что Советы ликвидировали отставание, вызванное годами войны и нашествия, такими темпами, что вполне закономерно возникал вопрос, как скоро они обойдут американцев. Так и случилось: во-первых, в августе 1953 года русские взорвали первую действительно термоядер-ную бомбу, в то время как взорванный на острове Эниветок американский снаряд еще не представлял собой транспортабельного оружия. Во-вторых, в 1954 году под руководством Игоря Курчатова в окрестностях Москвы была пущена первая в мире атомная электростанция мощностью 5000 киловатт.

При царивших в Соединенных Штатах настроениях признать, что советские физики опередили американцев, казалось совершенно немыслимым. Нужно было найти объяснение: супруги Розенберг, обвиненные в «выдаче секрета атомной бомбы», были принесены в жертву мифу об американской непобедимости.

Не разделяя иллюзий генерала Гровса, Оппенгеймер все же находился под известным влиянием окружавшего его общества, и это сказалось в недооценке им советской науки. Его собственная система политической философии привела к такой ошибке. Если развитие науки неразрывно связано с развитием «либерального» общества, соответствующего традиционным американским нормам, и если советская система всего лишь абсурдный догматизм, террор и принуждение, то можно a priori считать, что советская наука будет обязательно отставать от науки других стран и прежде всего от науки Соединенных Штатов. Эта идея столь прочно укоренилась в мозгу Оппенгеймера, что даже очевидность фактов не позволила ему пересмотреть свои убеждения. Когда в апреле 1958 года, через полгода после запуска первого Спутника, Оппенгеймера спросили, не опровергают ли последние успехи советской науки те мысли, которые он высказывал ранее по этому поводу, он с некоторым смущением дал следующий уклончивый ответ: «Действительно, они как будто частично опровергают мои суждения. Однако я убежден, что в области чистой науки были бы достигнуты более ценные результаты при наличии свободных контактов с Западом. Отставание, связанное с изоляцией, было довольно серьезным. Что касается физиков, то они, безусловно, добились известной сво-боды для себя и для своей работы. Иное положение значительного числа их коллег, особенно, по-моему, врачей и биологов».

 

Ответствен ли ученый?

Мы несколько отклонились от проблемы, поставленной в начале этой главы: моральная ответственность ученых, создающих средства массового уничтожения. Но эту проблему нельзя отделить от вопроса о природе политической власти. Эйнштейн потому так страстно заклинал Рузвельта воспрепятствовать Гитлеру в захвате монополии на атомную бомбу, что перспектива победы нацистов казалась ему Абсолютным злом.

Оппенгеймер, отмежевываясь в известной степени от деятельности американских властей, отказывался и от некоторых страниц своего прошлого. В ответ на вопрос о его деятельности во Внутреннем комитете, который рекомендовал президенту Трумэну применить атомную бомбу, Оппенгеймер произнес слова, в которых звучало не то сожаление, не то попытка оправдать свое поведение: «К несчастью, нам не хватало времени. Мне кажется, что если бы можно было глубже и всестороннее изучить проблему, то люди, несшие в то время ответственность, возможно, пришли бы к более верному и, может быть, даже иному мнению относительно использования нового оружия». А в ответ на цитирование «доклада Франка» Оппенгеймер несколько неожиданно заявил: «Что касается лично меня, то я не чувствую себя способным принять ту ответственность, которая стояла в 1945 году перед Соединенными Штатами». Однако нет сомнений в том, что в те времена Оппенгеймер взял ответственность на себя, содействуя устранению выводов «доклада Франка», которые могли помочь избежать Хиросимы и, кто знает, может быть и последовавшей за нею гонки в области атомного вооружения.

Он взял на себя эту ответственность, поскольку на самом деле функции членов Внутреннего комитета были функциями не ученых, а технических советников власти, и мнение, которое от них требовали — какие бы ни задавались вопросы,— было неразрывно связано с политическим решением. Точно так же обстояло дело с авторами «доклада Франка», которые взяли на себя противоположную ответственность. И те, и другие в этот момент действовали не как научные исследователи, а как граждане, которых их профессия поставила в положение людей, располагающих ценной информацией в жизненно важном для страны деле.

Оппенгеймер часто напоминает о необходимости различать ответственность ученого и политического деятеля. Та доля знаний, которой обладает первый, не дает ему никаких особых прав в общественных делах. Тем более он не должен нести ответственности за полезное или вредное использование обществом результатов его работ. Он отвечает только за их научную ценность.

Такая позиция, бесспорно, гораздо вернее отражает реальную действительность, чем прекраснодушные мечты Гейзенберга и Бора, которые верят в своего рода международный орден ученых, способный помешать дурному использованию атомной энергии и обеспечить всеобщий мир.

Позиция Оппенгеймера в этом вопросе более трезва, чем разглагольствования относительно поучительности образа жизни научных работников. Не отрицая благородства жизненного пути многих ученых, нельзя не заметить, что эти идеи Оппенгеймера отдают известной идеализацией, особенно если хорошо знаешь условия жизни ученых, в частности универси-тетских профессоров. Представителям этой среды далеко не всегда чужды человеческие слабости: чувство обкраденности, ревность, соперничество, корысть, угодническая почтительность во взаимоотношениях с власть имущими.

Если проследить позиции ученых-атомников в эти драматические годы, столь блестяще описанные Робертом Юнгом, можно увидеть, что ученые-атомники были разобщены и на-ходились под влиянием политических сил, которые руководили их действиями так же, как и действиями других людей. Магнитофонные записи полицейских допросов Оппенгеймера в военной полиции показывают, что научная осведомленность сама по себе не придает моральной твердости в любых условиях. Предположение, что ученые, как обособленный коллектив, когда-нибудь будут оказывать господствующее влияние на решение государственных вопросов,— химера, равно как несправедливо взваливать на их плечи сверхчеловеческую ответственность, наподобие той, которую первобытные люди возлагали на магов и колдунов. Профессиональная деятельность ученых, как и деятельность всех других трудящихся, органически входит в структуру общества и находится под руководством политической силы. Ученые могут занимать различную позицию в отношении структуры общества и ее политического выражения. Последствия их позиции не будут связаны с их научной деятельностью и, хочу подчеркнуть, часто будут очень важными. Но наука не единственно важная отрасль общественной деятельности. Такое замечание небесполезно для всех, кто хочет сорвать маску с некоторых попыток драматической стилизации судьбы ученых в современном мире, подобных тем, которые выходят из-под пера самого Оппенгеймера или комментаторов типа Юнга.

Остается лишь один непреложный факт: растущая роль науки и техники в жизни общества часто в несколько раз увеличивает важность того решения, которое должен принять ученый как гражданин. История Роберта Оппенгеймера наглядно иллюстрирует это. Если рассматривать ее саму по себе, то это история одного из наиболее выдающихся профессоров современной физики, которому правительство вследствие особых обстоятельств поручило руководство самой крупной лабораторией, когда-либо организованной в мире, чтобы создать в ней средство всемирного господства и истребления. Может быть, Оппенгеймер на время почувствовал себя богом (и кое-кто обвинял его в этом), пока не настал день, когда он получил удар от тех, кто его использовал.

С точки зрения моральной ответственности ученого «дело Оппенгеймера» имеет множество аспектов. В 1943 году нашлось бы немного физиков, которые не приложили бы максимума усилий, чтобы преградить путь нацизму. Но немного было и таких, кто, как Оппенгеймер, согласился стать участником «охоты за ведьмами». И хотя ученые-атомники были весьма плохо осведомлены о действительном военном положении на Дальнем Востоке, после взрыва в Аламогордо большинство их решительно выступило против использования атомной бомбы для уничтожения мирного населения. Их оппозиция стала бы почти единодушной, если б им была известна хотя бы та часть правды, которую не могли не знать члены Внутреннего комитета. Человеком, который нажал на кнопку, был президент Трумэн. Закономерно предположить, что политическая власть выбрала в качестве своих советников именно тех ученых, которые должны были высказать мнение, наиболее соответствовавшее направлению политики Вашингтона, и что, в конце концов, настоящие решения никогда не зависели от ученых. Интересно, что произошло бы, если б Оппенгеймер занял позицию решительного противника атомной бомбардировки японских городов: состоялась бы она или нет?

Даже если согласиться с этими предположениями, трудно считать ученого свободным от ответственности за последствия его действий, поскольку эти последствия обнаруживаются чаще всего не в области исследований и открытий, а в области морально-политических решений. Нас никак не могут убедить утверждения Оппенгеймера, будто вся ответственность за использование атомной бомбы лежит на американском правительстве, чьим техническим советником он был. Если ученый пользуется своими знаниями для того, чтобы поддержать деятельность властей, чтобы направить ее в ту или другую сторону, он ставит себя в положение, когда принципиальное различие между человеком из лаборатории и простым гражданином перестает действовать. В эпоху атомной энергии и межконтинентальных ракет подобное положение ученых не является больше чрезвычайным. Физик, который изучает атомное ядро, не может считаться сверхчеловеком — ни как пример или руководитель, ни как лицо, имеющее право запереться в башне из слоновой кости. Какова же его роль в обществе?

Фредерик Жолио высказал прекрасную мысль — мысль о том, что враждебные прогрессу и миру силы развращают науку. Он говорил, что законно и нормально любое применение науки, служащее мирным целям и счастью человека; чудовищно и развратно использование науки в целях разрушения. Он раз и навсегда отказался от работы над созданием атомной бомбы. В условиях эпохи и страны, где он занял такую позицию, великий ученый-коммунист мог поступать так, не впадая в противоречие с самим собою. Но совершенно очевидно, что в иных условиях ему удалось бы сохранить эту позицию, только приняв мораль непротивления злу насилием, которая была чужда ему. Любое насилие само по себе разрушительно и мерзко, но им приходится пользоваться, чтобы избежать угрозы еще более отвратительного насилия. Именно так думали ученые-атомники Лос-Аламоса. Вопрос о том, были ли они правы и до какого времени они были правы, остается на совести каждого; ответ на него зависит от политических взглядов. Развращение науки началось в тот день, когда первобытные люди сожгли хижины враждебного племени вместо того, чтобы использовать огонь для расчистки джунглей. Оно кончится только тогда, когда человечество достигнет такого уровня развития, при котором для насилия и разрушения не будет больше места в жизни общества.

Так что же в условиях прогресса науки может внести особую лепту в стремление человечества к улучшению мира? Оппенгеймер, хотя он и пессимист, именно здесь, почти что вопреки себе, высказал верные мысли. Его анализ интеллектуальных и моральных ценностей, свойственных научным изысканиям, остается ясным и жизненным. Наука — это отказ от догматизма, это терпеливые поиски правды, это рациональность и действенность. Исходя из этих требований к интеллектуальности и построению собственной судьбы, Человек построит лучшее будущее. Находясь в зависимости от правительства, армии и политических сил, которые их то преследуют, то ставят в подчиненное положение, предоставляя средства для научных изысканий, ученые должны решить вопрос, кто же спасет эти ценности, важность которых они понимают лучше, чем кто-либо другой на свете, и обеспечит их расцвет. Проблема их взаимоотношений с обществом сводится к ответу на два вопроса: с какой властью идти? ради какого будущего работать?

 

К оглавлению

_________________________________________________________

1 – Читай: буржуазной. – Прим. перев.