Отрывки из произведений Роберта Оппенгеймера

Древо познания

 

Термин «научные знания» я употребляю в его наиболее полном смысле, охватывая и науку об истории человеческого общества, и науку о поведении людей. Думается, первое определение научных знаний должно быть довольно элементарным. Как я полагаю, научные знания характеризуются тем, что о них можно говорить объективно, так, чтобы люди всего мира могли осознать точный смысл того или иного понятия, чтобы у них создавалось ясное представление о работе, выполненной ученым, и они могли сами повторить опыты и убедиться, соответствуют ли истине его выводы. Определенное таким образом понятие «научные знания» употребляется в его самом древнем и одновременно в наиболее широком толковании.

Прогресс научных знаний может быть измерен. Сделать это рациональным способом довольно трудно, но все же существует несколько приемов.

Так, молодой специалист по истории развития науки, работающий в Принстонском институте перспективных исследований, предложил в качестве одного из основных показателей уровня знаний принимать число ученых во всем мире. Он установил, что примерно за последние два столетия число ученых в мире почти точно удваивалось каждые десять лет...

Выражение профессора Парселла — «Девяносто процентов всех ученых живут вечно» — отражает это же явление, давая довольно четкую картину эволюции событий в этой области.

Если суммировать абсолютно все достижения науки, даже довольно трудно обнаруживаемые результаты исследований, в том числе и те, которые когда-то нельзя было и вообразить, но которые сейчас представляют достоверные знания, ежедневно упоминающиеся в книгах и технических журналах, то Допустимо утверждение, что развитие науки более или менее пропорционально числу лиц, посвящающих ей свою деятельность. И этот прогресс будет продолжаться, хотя, может быть, и не столь быстрыми темпами.

Почти весь объем наших сегодняшних знаний еще не входил в школьные учебники тех времен, когда вы учились в школе, и вы не могли бы к ним приобщиться, если бы не учились после окончания школы. Уже одно это соображение настолько усложняет проблему распространения знаний, что последняя граничит с кошмаром.

Но не только это. Когда область знаний расширяется, отдельные вопросы становятся с виду более простыми. Но не потому, что число новых основных принципов оказывается сравнительно незначительным и обычный человек может понять эти принципы и на основании их вывести все остальное. А потому, что ученые открывают удивительный порядок: законы природы не случайны, и какой бы ни была последовательность их открытия, стройная система законов (как утверждал Джефферсон) в значительной степени доступна человеческому уму. Мы можем понять, охватить разумом эту систему и привести бесконечное разнообразие природы к определенной форме классификации, упрощений и обобщений.

На мой взгляд, одна из великих революций, совершаемых современной наукой, еще не осознана должным образом широкой публикой. Вот она: мы начинаем замечать, что глубокие пропасти, отделявшие до последнего времени различные сферы природы друг от друга, пропасти между живой и мертвой материей, между физическим и духовным, выглядевшие непреодолимыми,— эти пропасти начинают постепенно отступать под натиском кропотливых исследований. Позвольте мне пояснить эту мысль несколькими примерами.

Хотя этого еще нельзя объяснить, но вероятнее всего не случайно то, что определение возраста Земли по радиоактивности (шесть-семь миллиардов лет) совпало с определением, которое дается на основании оценки постепенного увеличения плотности туманностей в самых отдаленных уголках Вселенной. Эта эпоха туманностей для Земли может быть определена как состояние, когда все было значительно ближе друг к другу, чем теперь, и материальный мир сильно отличался от его сегодняшнего состояния.

Несколько лет назад Опарин выдвинул предположение (нашедшее затем подтверждение в опытах Гарольда Юри), что в определенный момент Земля имела весьма разреженную атмосферу, лишенную кислорода, и именно в это время на Земле появилась органическая материя. Все это довольно легко проверить, и хотя сирены и герои еще не рождаются в пробирках во время опытов, не так уж далеко то время, когда мы сумеем найти приемлемое объяснение процесса возникновения жизни.

Известно, что недавние работы по изучению механизма генетики всех живых существ показали, как специфические качества отдельных протеинов позволяют сохранять или пе-редавать информацию от одного поколения к другому. Равным образом, изучение изменений или искажений в нервных импульсах, передающихся в мозг от органов чувств, дает нам более точное представление о степени сложности отношений между мыслью и объектом этой мысли.

Все пропасти, которые еще в XIX столетии, казалось, непреодолимо препятствовали созданию единого представления о Природе, в настоящее время постепенно заполняются. Достаточно вспомнить, как глубоко в каждую отрасль науки проникло непреложное убеждение, что ни одна из них не может быть полностью независимой от других. Но это требует совершенно иного понимания науки, абсолютно отличного от представлений, казавшихся естественными древним грекам или современникам Ньютона.

Действительно, хотя все достижения науки являются продуктом коллективного труда человечества (язык отражает явления текущей жизни, опыты ведутся на базе этого языка, потом на основании результата опытов мы уточняем нашу мысль, изменяем значение слов, так что они приобретают смысл, глубоко отличный от того, который в них вкладывает простой человек, изобретаем новые слова и создаем таким образом традицию), хотя, следовательно, все возникает из одного общего корня, результаты никогда не возвращаются к истокам. В наши дни наука не служит больше обогащению общей культуры человечества; она становится собственностью незначительного коллектива выдающихся специалистов, которые чтут ее, пытаются поделиться ею, разъяснить, но наука все же ускользает от всеобщего понимания.

Для сегодняшней науки характерны две важнейшие черты: в значительной степени она — нечто новое, еще не ассимилировавшееся, и в то же время она уже не входит в общую культуру. Она остается привилегией коллектива специалистов, которые в случае необходимости могут общаться между собой и взаимно оказывать помощь, но, как правило, - возрастающим энтузиазмом следуют дальше по собственному пути, пути, ежедневно все более удаляющемуся от той основы, на которой зиждется повседневная жизнь. И, действительно, то, что ученые открывают — это совершенно новые истины. Но наука обладает некоторыми аспектами, которые связывают ее со всеми остальными видами человеческой деятельности: она основывается на длительном накоплении опыта, ее настоящее воздвигнуто на базе прошлого, наконец, она состоит из огромного числа ошибок, неожиданных находок, изобретений и откровений, которые вкупе составляют одну отрасль науки.

Отдельные отрасли современной науки, которые в прошлом были общими (или почти общими), сегодня далеко ушли друг от друга, но и они столь же обязательны для понимания специальных вопросов биологии, астрономии или физики, как человеческие знания вообще необходимы для понимания жизни цивилизованных людей и их общения. Я знаю, что никто не может сейчас охватить сразу все эти различные отрасли, столь близкие между собой и в то же время столь специфичные. В настоящее время развитие ушло уже так далеко, что большинство из нас не может плодотворно работать в различных отраслях науки.

Однако в нашем распоряжении остается значительное число коллективных достижений, которые привели нас к совместной жизни, разговорам, работе.

Специальные отрасли науки, как пальцы одной руки, имеют общую основу, но лишены непосредственного контакта.

Теперь мне хотелось бы отметить принципиальное различие между двумя абсолютно разными проблемами, которые наука ставит перед учеными, занимающимися научно-ис-следовательской работой, и перед всеми, кто стремится через печать поддержать огонь всемирных знаний.

Я говорил о науке на основании того, что мы знаем о Природе, об открытиях, обо всех тех вещах, которые кажутся невероятными, чудесными или поразительными, но которые можно легко разъяснить, использовав технические приемы или методы, приведшие к этим открытиям. Все это наглядно Доказывает, что предоставленное самому себе человеческое воображение не является границей реальности. Уже само по себе это составляет проблему, которой я коснусь в дальнейшем.

Вторая проблема заключается в том, что любые накопленные знания, естественно, ведут к практическим делам. Именно на их основе построен мир, в котором мы живем. Именно в результате научной революции изменилось лицо Земли, изменилось сильнее, чем когда-либо ранее в истории человечества.

Практическое использование достижений науки можно легко разъяснить общедоступным языком, поскольку оно отвечает (или должно отвечать) конкретным нуждам человека. Нет необходимости познавать строение и природу атома, силы и законы, которым подчиняются элементарные частицы, чтобы объяснить, что такое ядерная энергия. Небольших усилий потребовало бы и описание атомного оружия, если бы только нам не мешало в известной степени требование секретности. Равным образом, не составляло большого труда описать роль вакцин в предотвращении болезней, это не требует никакой теоретической базы. К тому же известно, что вакцинация была изобретена без большого теоретического багажа, а атомная бомба была готова в те времена, когда мы очень мало знали о силах, которые связывают атомы между собой. Да и сейчас мы об этом почти ничего нового не узнали.

Поэтому мне кажется, что в какой-то степени следует противопоставить проблему изложения практических последствий научного прогресса (я считаю эту проблему абсолютно разрешимой), которая принадлежит к сфере действия печати, проблеме, совершенно отличной от нее и заключающейся в том, чтобы позволить столь широкому кругу людей применить на практике новые знания. В моем представлении деятельность в этом направлении имеет весьма малую связь с методами, позволяющими сделать конкретную научную работу доступной для использования другими отраслями науки или сделать работу ученого доступной пониманию широкой публики. Подобно этому я считаю, что нельзя искать сходства между пониманием или горячим признанием, которые может вызвать у своих коллег ученый, и радостью и раздумьями, которые вызывает у зрителя актер, раскрывший ему те чувства, которые он смутно испытывал, музыкант, танцор, писатель или спортсмен, у которых простой человек обнаруживает в более утонченном виде свои качества или таланты, а подчас, если расширить эти понятия,— свои слабости и ошибки.

К этому надо добавить, что ученые становятся специалистами в области каких-то отдельных отраслей знания, но всю сумму знаний не в состоянии объять один человек, каким бы гениальным он ни был. Мы разбираемся в какой-то части существа данного предмета, а наше представление о других его частях с каждым днем становится все туманнее и туманнее. Времена сильно изменились после Ньютона. Опыты, которые он ставил, были одновременно и широко известны и широко обсуждены. Орбиты небесных тел, борьба между коперниковской и птоломеевской системами, законы динамики— все это не было отдалено от практики человеческой жизни, находилось в пределах досягаемости. Любой простой смертный мог понять эти опыты и самостоятельно разобраться в них. Нетрудно было понять и революционные идеи, вводившиеся Ньютоном в обращение, хотя некоторые из них и восходили к Буридану и тринадцатому столетию. Поэтому не следует удивляться, что энтузиазм, развитие мысли и обогащение культуры Европы, вызванные этими открытиями, были исключительно яркими.

В настоящее время существуют науки, которые родились совсем недавно, как это было в девятнадцатом столетии с микробиологией и теорией эволюции. Психология может дать много таких примеров, когда наука только начинает удаляться от классических опытов, техника нового опыта еще не слишком нова, а традиции окончательно не установились, так что каждый, кто действительно захочет, еще может понять эти опыты.

Если осмыслить проблему во всей ее совокупности, она представляется хоть и фантастической, но все же не совсем неразрешимой. Правда, вряд ли решение этой проблемы под силу одной печати. Думается, что частично вопрос можно решить путем улучшения образования, но полного ответа на него, по-видимому, нет.

Естественно, речь теперь уже не может идти о том, над чем человек мог бы господствовать, и не существует двери, в которую он мог бы постучать в надежде получить ответ; но если знать, как жить в новых условиях, то эти условия приобретают неоспоримую красоту. Суть заключается в признании: главное не в том, чтобы говорить о проблемах, непонятных для нас, а в том, чтобы воспринять доступные нам.

Ведь помимо необходимости обсуждать практические вопросы, помимо необходимости информации, существует просто человеческая потребность понимать друг друга. По-требность в знаниях представляет собой, на мой взгляд, единую, главную и фундаментальную потребность человека, и я считаю одной из наиболее серьезнейших черт нашей эпохи то, что самая значительная часть новых знаний сегодня оказывается удельным владением кучки людей и не может обогатить всеобщую культуру.

Мы, ученые,— если я смею считать себя одним из них — обладаем неким чувством солидарности, которому я придаю значение примера для всего общества, ибо это чувство ча-стично порождено аналогией нашей работы, частично же тем фактом, что мы можем признать наши разногласия и общую точку зрения в соответствии с присущей нам традицией; в ходе опытов и открытий, работая по существу бок о бок, мы находим своего рода новую гармонию.

Все мы в годы учебы, а большинство в течение всей жизни, испытывали потребность все глубже проникать в знания по своей профессии. Эта потребность делает нас более восприимчивыми к пониманию друг друга и дает нам более точное представление о границах, за которыми теряется возможность взаимопонимания. Это — нелегкая задача, поскольку она означает совершенно новое направление в мировоззрении и в методике образования. Что касается меня, то мне это кажется необходимым для единства и стройности нашей культуры и для будущего любой свободной цивилизации.

«Древо познания» — заглавие, которое я выбрал для этой работы, свидетельствует о том, что речь будет идти о познании. Одновременно оно напоминает библейский текст, ибо я не чувствую себя вправе приступать к рассмотрению этого вопроса, даже если считать его важнейшим для будущего культуры, не вспомнив, хотя бы мимоходом, ненормальное и ужасное положение с новым оружием, с появлением которого на свет так тесно связана моя жизнь.

Прежде всего позволю себе сказать, что я глубоко уважаю всех оптимистов, считающих, будто положение могло быть значительно хуже того, которое мы сейчас наблюдаем. Действительно, оно было бы значительно хуже, если бы вся Европа находилась в руках коммунистов или если бы третья мировая война уничтожила нашу цивилизацию и наши жизни. Однако теперешнее положение нельзя считать слишком благоприятным. Достаточно вспомнить об «очаровательных» заявлениях, сделанных в специальном комитете Конгресса США, о том, что в случае развязывания военных действий погибнут триста миллионов человек. Мне не кажется, что в данном случае дается ошибочная оценка, тем более, что опасности, которые угрожают нашей цивилизации, обычно не преувеличиваются.

Вместе с тем я уверен, что некоторые люди, отлично понимающие обстановку, по-моему, выжидают, пока технический прогресс сделает положение еще более опасным и, может быть, еще менее подконтрольным. А между тем необходимо создание организации, контролирующей новые виды оружия. Именно это явилось бы первым доказательством, что отношение государств и правительств к этому вопросу изменилось, а это изменение необходимо для нас, если мы хотим выжить.

Как бы там ни было, беспокойство народов должно стать достаточно глубоким, чтобы идея разоружения овладела массами, а правительства, на которых лежит колоссальная от-ветственность за поддержание мощи и влияния своих государств, к сожалению, занимаются этим вопросом весьма поверхностно.

Мне тяжело оставлять впечатление человека, который не верит в разоружение. Вы лучше меня знаете неописуемые трудности переговоров по этому вопросу, равно как и то, насколько утопичными выглядят разговоры об искреннем, практичном и действенном разоружении, которое могло бы предохранить мир от ужасов новой войны. Моя точка зрения несколько отличается от общепринятой: я не считаю идею разоружения слишком утопичной, наоборот, она мне кажется недостаточно утопичной.

Я хотел бы привести два довода, вытекающие из самого процесса поступательного шествия науки, которые, как мне кажется, противоречат стабильности и ценности любого разоружения. Они носят общий характер, и мы имели их в виду, когда в 1946 году группа лиц сначала в США, а потом в Европе изучала все вопросы возможного контроля атомной энергии. Первый из этих доводов состоит в непредусматриваемой гигантской быстроте, с которой накапливаются науч-ные открытия, так что невозможно предусмотреть систему контроля разоружения, которая окажется действенной через десять, двадцать или тридцать лет, если только не запретить всю исследовательскую работу и все открытия, но подобный запрет нельзя будет контролировать, даже при желании. Второй довод таков: накопление знаний имеет практически необратимый характер (если только не будет всемирной катастрофы). Так что, ежели все-таки наступит день, когда нации возьмут друг друга за горло, они фактически будут в состоянии восстановить снова все то, чему научились ранее. Это означает (означало для нас в те времена и означает для меня теперь), что, помимо разоружения, следует продумать возможность действительного сотрудничества между народами всего мира, не считаясь с национальными и иными различи-ями. Это означает, что весь мир должен стать открытым. Практически это равносильно объявлению незаконным любого секрета. Значит, некоторые основные атрибуты власти, которые по привычке или по традиции находятся еще в руках национальных правительств, а следовательно, и известная доля ответственности должны быть переложены в более «естественные» и менее национальные руки. Это не может быть сделано исключительно только путем создания международных институтов.

Но еще больше этот опыт означает в моих глазах развитие чего-то, что иллюстрирует, в частности, и наше собрание, чего-то, что уже царствует во всех естественных науках и в большинстве исследований, начиная захватывать и наших коллег за железным занавесом. Это «что-то» — братские общества людей, занятых специальными исследованиями и связанных единством знаний, представителей того истинного сообщества, которое дополняет местные или географические объединения государств или гражданских традиций. Это сообщество науки и знаний. Оно — залог прекрасного будущего для всего человечества, фундамент международных организаций, которые возникнут в будущем. Именно в них, на мой взгляд, заключается надежда на то, что мы переживем наш странный период истории человечества.

Газета «Монд» от 31 мая 1958 года.

 

Смятение духа

Интервью доктору Эскоффье-Ламбиотту

Полагаете ли Вы, что моральная растерянность и смятение духа являются новыми чувствами для мира ученых и чему в условиях современного развития науки Вы приписываете их появление?

— Действительно, эти чувства новы, но они присущи не только ученым-атомникам. Вызваны же они главным образом великим прогрессом науки за последние годы.

Этот прогресс сопровождается такой специализацией, что отныне любой человек может овладеть всего лишь незначительной долей человеческих знаний. Это вызывает ощущение невежества и одиночества и, очевидно, ощущение тем сильнее, чем больше знает человек. Современные ученые тоскуют по единому ключу, по той единой оси любых форм знаний, в которую верили их предки и которую они никогда уже не встретят в будущем.

Что же касается специалистов в области атомной энергии, то для них к этой грусти по прошлому прибавились ужас перед тем оружием, чудовищность которого невозможно пе-реоценить, и растерянность, которую должен испытывать каждый честный человек, принужденный осуществлять власть. Все, что на протяжении своей жизни вобрали в себя эти люди, мечтавшие работать ради чистой науки, не помогло им в момент, когда они оказались вынужденными взвалить на свои плечи ответственность.

— Полагаете ли Вы, что современные достижения теоретической физики могут доказать то, что уже издавна провозгласили как догмат различные религии, а именно, что способ-ности Человека познавать и осмысливать Природу имеют непреодолимые пределы?

— Мне кажется, что идея научного прогресса отныне неразрывно связана с судьбами человечества. На мой взгляд, такая точка зрения чужда какой бы то ни было религии. Развитие науки наглядно показало несоответствие между теоретически безграничными возможностями человеческого познания и ограниченными способностями одного человека, между бесконечностью и индивидуумом. И хотя в будущем возможность познать что-то новое, вероятно, станет привилегией меньшинства все более и более специализирующихся ученых, тем не менее сама эта возможность остается практически безграничной. Вот почему некоторые препятствия, которые еще в XIX столетии, казалось, лишали нас возможности представить себе единую картину мира, недавно оказались устраненными. Последние работы по определению возраста Земли, по выявлению сущности процесса перехода от неорганической материи к живой клетке, открытие свойств некоторых протеинов передавать от поколения к поколению генетическую информацию, а также исследования природы нервных импульсов — все это — не что иное, как мосты, перебрасываемые через непознанное.

— Кое-кто стремится к возрождению на новой основе спиритуализма, с помощью которого, по их мнению, удалось бы представить эпоху как нечто единое, дать ее синтез. Не думаете ли Вы, что подобного рода синтез может сделать только наука?

— Подобное понятие синтеза, на мой взгляд, основано на ошибке, свойственной самой структуре наших знаний. Мне кажется, что наши знания никогда не смогут в будущем быть всеобщими. Всеобщность знания из-за отсутствия критериев оценки и сравнения станет понятием, лишенным смысла, или догматизмом. В наши дни восхождение на каждую новую ступень познания уже не может представлять собой обогащения общей культуры, как это было в Древней Греции или в Европе середины пятнадцатого столетия; оно становится привилегией небольшого общества крупных специалистов, которым не удастся сделать свои открытия доступными для простых смертных, как смог сделать в свое время Ньютон.

Мне, например, кажется невозможным объяснить основные принципы теории относительности и квантовой теории или же принцип сохранения четности. Мне ни разу не довелось слышать такого объяснения этих положений, которое могло бы как-нибудь обогатить общую культуру.

Что же касается спиритуализма, то боюсь, что человечеству не доведется переживать в дальнейшем эпохи, которые можно было бы сравнить со славным XVIII столетием во Франции. Мы осуждены на жизнь в таком мире, где каждый поставленный вопрос влечет за собою другие вопросы, и процесс этот бесконечен. Одним из мучительных свойств процесса познания является его необратимость.

Боюсь, не взывают ли те, кто сегодня стремится к синтезу, или единству, к ушедшим в прошлое временам. Мне кажется, что подобного рода синтез они могут установить лишь ценою тирании или отречения.

— Может ли научный опыт служить в этом мире, лишенном единства, руководящим критерием для необходимого морального обновления?

— Мне кажется, что единственный открывающийся перед нами путь состоит в поисках равновесия, которыми занимается человек Науки. К этим поискам его принуждает то постоянное разделение, которое ученый по соображениям научной дисциплины должен проводить между новым и привычным, между геройством и раболепством, между необходи-мейшим и излишним. Ученый требует Правды, полностью освобожденной от двусмысленности, потому что в нашем сегодняшнем мире двусмысленность может быть только причиной разброда. Наконец, этот путь безотлагательно требует братства, единства мыслей и дел, без которых Человек остается беспомощным пленником слишком узкого взгляда на свое поведение в нашем слишком сложном и слишком обширном мире.

Если бы можно было передавать опыт науки, а мне кажется важным добиваться этого, то стало бы возможным подготовить значительно большее число людей к трудному испытанию «Человек перед лицом мира», испытанию, в котором философы и правительства кажутся мне глубоко анахроничными.

Газета «Монд» от 29 апреля 1958 года.

 

Наука и «общедоступный язык»

Проблема, которой я хотел бы коснуться, заключается в установлении связи между величественным развитием науки нашего времени и той ее «обменной ценностью», которую мы можем получить в пределах общедоступной беседы.

То, что я понимаю под «общедоступным языком»,— идеальное понятие; оно охватывает часть человеческих знаний, которая, не претендуя на всеобъемлющее значение, имеет ка-чество «общедоступности», т. е. позволяет описать и объяснить понятными для всех словами предметы и явления, правда, при условии, что все осознают значение употребляемых определений.

Очертания этой «общедоступной части» сегодня сглаживаются несколькими факторами: обширностью нашего мира и многочисленностью отдельных человеческих объединений, принципом равенства, который провозглашает право каждого человека принять участие в обсуждении, быстрым ростом общества и глубокими изменениями его характера. Облик «общедоступной части» пострадал равным образом и от другого фактора — величественного развития науки и расширения области знания.

Все современные науки порождены философскими размышлениями и техническими изобретениями. Историки будут спорить до бесконечности о сравнительной важности этих двух составных частей, но верно одно: истоком любой отрасли науки и всей науки в целом является общедоступный язык неспециалистов.

Если мы обратимся к заре возникновения европейских традиций или современного общества, то увидим, что и в те времена знания были доступны только незначительной части населения. Граждане Афин или кучка людей, интересовавшихся политическим строем Соединенных Штатов Америки под влиянием «светочей» XVIII века в период от Монтескье до Французской революции, составляли относительно немногочисленные группы. Они владели языком, опытом и общими знаниями, достаточно доступными для всех. Нет сомнений, что и в XVIII столетии физика, астрономия, математика начинали принимать абстрактный характер, в столь сильной степени свойственный им сейчас, но все же они были доступны просто образованному человеку.

Сегодня положение коренным образом изменилось. Действительно, мы отмечаем наличие растущей пропасти между языком науки и общедоступным языком, причем первый обеднил и выхолостил второй, лишив его законного права на существование и осудив на постоянный произвол. Пропасть появилась также между интеллектуальным миром ученых и тех людей, которые на уровне общедоступного языка изучают основные проблемы человеческого общества.

Одна из причин этого состоит в том, что научная деятельность человека как количественно, так и качественно развилась до таких размеров, которые показались бы Пифагору и Платону чрезвычайно странными, если не вредными. Предчувствие чего-то подобного омрачило последние годы жизни Ньютона.

Возможно, Вы скажете, что все это несерьезно; всегда существуют великие принципы и великие открытия, которые может понять каждый, а детали уже не важны. Действительно, отдельные детали большой роли не играют, но в общем сумма информации, опубликованных по каждой отрасли науки, представляет собой довольно точную картину того объема знаний, которым надлежит обладать, чтобы двигаться вперед. И, уверяю Вас, прогресс в каждой отрасли науки приносит нам такие откровения, обнаруживает такие картины порядка, гармонии, тонкости, дает столько поводов для восхищения, что все это можно сравнить с великими открытиями, которые мы познали в школьные годы. Однако эти открытия не так-то легко сообщить другим при помощи выражений общедоступного языка. Новые открытия являются продолжением ряда особенных традиций и требуют рафинированного языка, уточняемого и исправляемого в течение веков или десятилетий.

Вот почему на вопрос о том, каков же фундамент науки, я не смогу ответить. Если Вы спросите, каков основной закон поведения атомов — не в том виде, как мы знаем его сейчас, а как он представлялся людям в начале нашего столетия,— я смогу изобразить Вам его на доске, и это не займет много времени. Но придать ему смысл в Ваших глазах будет для Вас (и для меня) слишком трудным испытанием.

Отдельные отрасли науки одинаково трудны для всех, кто не связан с миром науки. Мы не слишком хорошо владеем смежными дисциплинами. Безусловно, отдельные отрасли науки в какой-то мере переплетаются между собой. Насколько мне известно, нет ни малейшего намека на противоречия между ними. Имеется родство, связывающее одну отрасль с другой. Можно найти аналогии, особенно формальные (в частности, математические), между столь различными отраслями науки, как языкознание и тепловые машины. Но логического приоритета одной отрасли науки перед другой не существует. Поведение живой материи нельзя вывести на основании законов физики. Мы наблюдаем просто отсутствие противоречий. Критерии порядка, гармонии, соответствия, которые всюду столь же обязательны, как точность наблюдений и справедливость логических рассуждений, различны в разных отраслях науки. То, что для нас просто — сложно для физика, и наоборот. Понятия простоты и сущности не одинаковы. К этому добавляются ощущения несовершенства, случайности, бесконечности, возникающие при изучении Природы, ощущения, которые трудно передать общедоступным языком; эти ощущения невозможно резюмировать, контролировать, Устранить; они выражают тот факт, что наука — нечто растущее, что ее цели совпадают с целями цивилизованного мира.

Перечисленные факторы способствовали лишению нашего общедоступного языка того, что было нужнее всего: единого фундамента знаний. Я не буду пытаться оценить здесь, какие отрицательные последствия для развития нашей философской мысли может иметь то, что целая категория свершений человечества, рожденных философскими размышлениями и изо-бретениями, остается запретной областью для познания как простыми смертными, так и философами. Но очень грустно — мне это известно из других источников — быть вынужденным говорить о положении человека примерно в таких выражениях: «Я оставляю в стороне, я отбрасываю, считаю не имеющим значения столь обширный, столь центральный, столь человечный, столь волнующий фактор истории человеческого интеллекта, как развитие науки».

Это нелегкая проблема. Я не думаю, чтобы стало возможным правильно и исчерпывающе информировать каждого человека ради достижения абсолютного общего фундамента знаний. Мне очень трудно понять, чем занимаются современные математики и почему они занимаются этим: пытаясь представить себе общую картину, я терплю крах. Я с восторгом, хотя и как простой любитель, открываю для себя то, чем занимаются биохимики и биофизики. Но у меня есть и преимущество: оно состоит в том, что я довольно хорошо знаю маленькую часть одной отрасли науки, а потому сам могу провести четкую границу между знанием и невежеством. И, может быть, не совсем невозможно добиться более полного выражения этого ощущения.

Когда я говорю об установившейся и действительно общей традиции, то я имею в виду, естественно, исключительно светскую культуру и философию. Не потому, что я хочу игнорировать или исключить как источник наших традиций религиозные откровения. Мне просто кажется, что они и без этого сильно расшатаны вулканическими потрясениями нашей истории.

Каждый знает, как мало мы оказались подготовленными к трагедиям, которые нам уготовил XX век. Я прежде всего подразумеваю две мировые войны и тоталитарные революции. Приведу один пример. Нет сомнений, что все мы живем по полученным в наследство христианским традициям. Многие среди нас — люди верующие. Никто из нас не бесчувствен к заклинаниям, надеждам, к христианскому порядку. Вот почему я был глубоко встревожен тем фактом, что не состоялось ни одного поставленного на достаточную ступень благородства и значимости обсуждения моральных проблем, связанных с появлением нового — атомного оружия.

Проблему атомного оружия обсуждали с точки зрения стратегии, с точки зрения безопасности, с точки зрения соотношения сил. Но что мы можем ожидать от нашей цивилиза-ции, как мы можем относиться к цивилизации, которая всегда объявляла моральные ценности главнейшим элементом человеческой жизни и которая теперь в состоянии говорить о пер-спективе всемирной катастрофы только стратегическими терминами, а не простыми словами?

Мне кажется, что в 1945, 1949 и в нынешнем 1 году были такие решительные моменты, когда начало публичной философской дискуссии о смысле, направлении развития и ценности человеческой жизни могло бы коренным образом изменить моральную обстановку и перспективы нашей эпохи.

Скажу просто: каждый раз, когда Запад и, в частности, моя страна выражали мнение, что использование оружия массового уничтожения является законным при условии, что это оружие применяется против врага, который сделал что-то дурное, мы допускали ошибку. И я думаю, что недостаток угрызений совести, наблюдавшийся во время второй мировой войны, видимо, из-за ее тотального характера и из-за растущего безразличия правительственных руководителей, нанес серьезный ущерб делу Свободы.

Проблемы, которые я здесь затронул, обескураживающе сложны: каким образом увеличить объем своих знаний и как удовлетвориться ограниченным пониманием там, где полная уверенность недоступна? Я уверен в том, что мы можем добиться всего этого лишь в том случае, если поймем необходимость усилий, воли и дисциплины, требующихся для дости-жения цели. И мне трудно поверить, что общедоступный язык может подняться до высшего уровня, если только ему не будут открыты врата в область знаний, в которой осуществляется самая высокая интеллектуальная деятельность всех времен.

Еженедельник «Экспресс» от 15 октября 1959 года.

 

К оглавлению

_________________________________________________________

1 – 1959 г. – Прим. перев.